ВОЙНА ГЛАЗАМИ МАЛЬЧИШКИ блог5 главы22-27

                                               Михаил Ринский

         ВОЙНА ГЛАЗАМИ МАЛЬЧИШКИ

                                           ПОВЕСТЬ

                      БЛОГ 5, ГЛАВЫ 22-27 (ОКОНЧАНИЕ)

                        

                                                   

                                    22.     ПОСЛЕДНИЙ ГОД ВОЙНЫ                    

Вернёмся к лету 1944 года. Немцы ещё упорно оборонялись. И всё-таки уже освобождены Крым, Новгород, почти вся Украина. Москва заметно повеселела: с улиц ещё раньше исчезли заграждения, зенитки, аэростаты. Нормально работал транспорт. Мало того: строились и открывались новые станции метро. Вернулись из эвакуации и открылись театры. С карточками стало больше порядка: в Москве их «отоваривали». В общем, в Москве порядка, как нам показалось, больше, чем в том же Минусинске, хотя, с другой стороны, сопоставлять их несправедливо по отношению к самоотверженным сибирякам, у которых отнималось буквально по лозунгу: «Всё для фронта, всё для победы». Столицу же снабжали лучше, но тоже вовсе не перекармливали, и простые труженики жили впроголодь.

Плакат

В нашем Перове на центральной Пролетарской улице соблюдалась чистота, даже сточные  канавы были расчищены. Мостовая проезжей части была ещё булыжной, тротуары немощённые.  А перед горсоветом даже установили две скульптуры - Ленина и Сталина. Не помню, в то ли лето, или позднее мне кто-то из ребят рассказал по поводу этих изваяний анекдот, для того времени «убойный» в прямом смысле этого слова.

Ленин перед Горсоветом стоял в своей традиционной позе, простирая вперёд правую руку. Сталин же свою правую держал у груди, ладонью вверх, как бы рассуждая и убеждая. Но довольно убедительной была трактовка позы каждого: Ленин: « - Всем!», Сталин: « - Мне!». По тем временам – тут же «вышка». Я, впитавший от папы и мамы, что лучше молчать, не стал никому повторять этот анекдот.

Мы вернулись из Сибири имеющими навыки обработки земли. По опыту Минусинска, мы вспахали нашу часть двора и посадили картошку и по грядке лука, моркови, редиски. И ещё нам дали небольшой участок на каком-то пустыре в Кусково, там тоже сажали картошку. Удивительно, но никто не воровал, точнее – не выкапывал. На лето я ездил в школьный лагерь, и хотя там мы каждый день до обеда пололи совхозные поля, но всё-таки нас там кормили, и приехал я немного даже потяжелевшим. Теперь я был для мамы уже мужчиной в доме: прибивал отвалившиеся доски сарая и уборной, полол и окучивал картошку.

В воскресные вечера, если не было дождя, в нашем Перовском парке часто на улице показывали кино совершенно бесплатно – старые фильмы, но сначала обязательно киножурнал «Новости дня». Показывали одним стрекочущим аппаратом, ленты обрывались, подолгу ждали перемотки, собирались кучками, шутили и спорили, и никто не уходил.

У нас сложилась небольшая компания ребят и девчат нашего Безбожного переулка. Главным у нас был Гена Селезнёв. Он в свои лет пятнадцать уже где-то работал и, наверное, общался со старшими ребятами, потому что учил нас курить, собирать окурки папирос и сворачивать из газеты «козью ножку», учил нас блатным песням и просвещал и ребят, и девочек по вопросам пола. Последних – не могу сказать, в какой степени, но помню, как меня поразила песня «На Молдаванке» в исполнении двух девчонок – соседок. Это было именно в том 1944-м, когда мы приехали. Вскоре Гена пропал: за что-то его посадили в колонию для несовершеннолетних. Когда он вышел, помню, давал моей маме слово, что «завязал».  Но потом снова «сел». А когда снова вышел, начал работать и, кажется, действительно «завязал», ему свои же дружки воткнули «финку» и сбросили с электрички.

Такие компашки, как наша, и такие «вожаки», как Гена, в то время были, пожалуй, одними из самых «скромных» для времени войны и безотцовщины. То, что те же наши девочки, да и мальчики распевали модную тогда песенку: «Старушка, не спеша, дорожку перешла…» с соответствующим акцентом и картавя, воспринималось нами хотя и с обидой, но не такой глубокой, чтобы разорвать отношения. А когда с издевкой говорили о соседе-инвалиде, еврее Абраме Петровиче К., спекулировавшем сахарином, - ну что же было обижаться, когда мы сами считали его своим позором, уверенные, что он сам устроил себе инвалидность, прострелив ногу. Уж больно быстро он вернулся домой в первый же месяц после призыва и не так уж сильно хромал.  С ним и жена разошлась. Но не любили у нас в переулке и русских мужиков – соседей, сидевших в тылу неизвестно почему и занимавшихся неизвестно чем. Например – за глухим забором напротив нашего двора жила семья Крымовых, хозяина считали дезертиром.

Лето пролетело быстро, и вот уже пора готовиться к школе. Та же проблема с учебниками, тетрадями и прочим, но здесь она не такая острая, как в Сибири. Гораздо острее проблемы с одеждой и особенно с обувью. Мне достаточно одного простенького лыжного костюма и дешёвых ботинок из чего-то вроде фетра с резиновой подошвой. Гораздо серьёзней дело у Раи: всё-таки студентка второго курса. Но она неприхотлива и довольствуется чем-то ушитым и простой обувью.

                              23.      ВОЙНА И ШКОЛА

Теперь, в пятом классе, у нас не один учитель по всем предметам, а по каждому – свой. И теперь у нас – много новых серьёзных предметов. Есть и военное дело. Сейчас уже точно не помню, но, кажется, уже в пятом я умел разбирать и собирать затвор винтовки «образца 1891/ 1930 года» и знал устройство автомата «ППШ». Мы и стреляли, для начала - из пневматических и мелкокалиберных ружей. Учили нас и «зарываться в землю», орудуя сапёрной лопатой. Всё это было интересно ещё и благодаря тому, что у нас был отличный преподаватель физкультуры, он же военрук. А вот то, что было необходимо в продолжавшейся войне, немецкий язык, мне не нравился потому, что у нас была невзрачная и не способная справиться с нами Екатерина Петровна, хотя сама она немецкий знала в совершенстве, переводила книги.

Русский язык и литературу нам преподавала Юлия Осиповна. Она учила нас точно «от» и «до» по программе, но я учительнице благодарен за то, что она поощряла мои первые несовершенные пробы пера, очень дипломатично обращая внимание на плохую рифму, а то и просто ляпсус. Например, я так гордился «циклом» собственных «стихов» про солдата Тараса Иванова (ударение – на втором слоге), которые с успехом читал в госпиталях в Минусинске, награждаемый аплодисментами и сахаром, и никто не подвергал сомнению форму и содержание моих «произведений». А вот Юлия Осиповна мягко говорила:

- У тебя тут:

                                                     Раз Иванов шёл с разведки.

                                                     Вдруг к нему подходит смерть…

Прямо так и шёл7 И не боялся? И почему «с разведки»? Это что – с горы, что ли? И смерть так прямо и подходит на глазах у него, не спеша и не скрывая своих намерений? – в общем, я чувствовал своё творческое ничтожество. Но Юлия Осиповна вдруг сменяла критику на похвалы:

-А вот то, что он обманул смерть и выкопал себе окоп,  идея хорошая, только то было – смерть подошла, а теперь вдруг «добыча далека» для неё? Ведь она рядом стояла. Значит, не «далека», а недоступна. – Я снова краснею, но учительница цитирует:                    

 И с тех пор в том отделении,

Где Иванов – командир,

Слоя три кладут с умением

И бревенчатый настил

На окоп, и смерть обходит…

- Это, говорит учительница, прекрасно, что находчивое спасение командира послужило примером для его солдат. Но вот «слоя три» - чего? - кладут солдаты  до бревенчатого настила? Не поверх ли? И на окоп, или на блиндаж?

Вот так проутюживала мои сброшюрованные нитками разнокалиберные листочки. Я уходил обиженный, а дома пытался что-то исправить. «Вот теперь…!», - казалось мне, и я снова шёл к Юлие Осиповне, и опять … Вспоминаю с благодарностью. Она до седьмого класса учила меня излагать и рифмовать с умом, а с восьмого по десятый литературную эстафету продолжала замечательный педагог Полина Абрамовна Трасковская, которая научит нас и мыслить литературно.

      Мы долго не знали, что наш преподаватель истории – инвалид этой войны: он прихрамывал, ходил с палкой, но мало ли людей хромает. Его раздражительность нас возмущала, и мы жаловались классному руководителю – Юлии Осиповне. Наконец, после очередного инцидента, она открыла нам секрет: наш преподаватель истории потерял на фронте обе ноги и ходил на протезах. Узнав об этом, мы на уроках истории вели себя, как мыши. Может быть, именно поэтому я здорово усвоил историю древнего мира, после чего у нас учитель, к сожалению, сменился.

В те годы наша двухэтажная школа отапливалась плохо. В классах ещё были печи, топили дровами. Лишь после войны смонтировали центральное отопление, а тогда мы часто занимались в верхней одежде. Завтраков не давали, как и в Минусинске. Социальное неравенство здесь ощущалось ещё явственней, чем в Минусинске: одни приходили с солидными бутербродами, а другие, и я в том числе, терпели до домашнего обеда. Но в пятом классе было на два урока больше, и на последнем чувство голода мешало сосредоточиться.

Хотя и моя, и наши соседские «идише маме» старались дать детям всё, что могли, я бы не сказал, что как мне, так и большинству еврейских ребят было легче, чем другим нашим сверстникам. Бывало и наоборот: в соседнем доме жила многодетная семья Фурманов. Дети  там настолько голодали и не имели даже необходимой одежды и обуви, что какое-то время младшие вообще не ходили в школу. Помню, как мама с соседками собирала Фурманам детскую одежонку. У них даже не было кастрюли, помню – мама им отдала свою, совсем не лишнюю. Между прочим, несмотря на такое тяжёлое, безрадостное детство, два старших сына, Семён и Ефим, мои сверстники, окончат ВУЗЫ. Про младших – не знаю.

Если у нас в школе седьмых классов было ещё два, то восьмых – уже один, а в десятом нас оставалось всего 18 человек, причём половина класса жила на расстоянии свыше двух километров – там вообще не набирались десятые классы. У большинства не было возможности, а у многих родителей – и желания давать детям высшее образование, и отправляли в ремесленные училища или техникумы.

                                         24.       ДЕТИ ПОДМОСКОВЬЯ - 1945

Живя впроголодь, мы, дети, сами уже знали, где и как можно что-нибудь добыть дополнительно съестного для себя, а порой и для дома. Что греха таить, осенью лазили через заборы в сады. В нашем переулке был дом тех самых Крымовых с большим двором, огородом и садом, обнесёнными высоким глухим забором. Крымовы жили замкнуто, были неприветливы. Сам хозяин, здоровый мужик, всю войну просидел в усадьбе. Вот в этот сад мы лазили. Сначала приучили к себе огромного пса, подзывая его через забор и ведя с ним длительные беседы. Вишни, груши, яблоки – кажется, в мире не было лучших плодов, чем добытые опасным путём в соседском саду. Бывало – попадались, получая хорошие побои от хозяев. Правда, дело этим ограничивалось: они не отводили нас к родителям, не сообщали в школу, почему-то упорно ни с кем не контактируя. Может быть, не зря его считали дезертиром.

Ближе к зиме, когда люди выкапывали на отведённых властями участках картошку, мы рыскали по заброшенным на зиму участкам, выискивая, и не без успеха, в грязи, в холодной, пока ещё не схваченной морозом мокрой земле оставленные картофелины или их резаные доли. Выковыривая их детскими лопатками, а то и окоченевшими руками, собирали и относили мамам. Между прочим, и мысли не было покушаться на ещё не выкопанные участки, хотя они никем не охранялись: уважали чужую нужду. Если люди сажают на участках, значит – без этого будут голодать. Да и бессовестно воровать незащищённое. Другое дело – преодолеть забор зажиточных Крымовых.

миша Ринский в те годы.

Картофельные участки были и на пустыре рядом с Церковным прудом – так он назывался потому, что был около церкви, в которой, по преданию, венчалась чуть ли не Екатерина Вторая, а в военные годы располагался толеый завод. На заводе работали немецкие военнопленные из расположенного рядом лагеря. Они же строили большой красивый городок кирпичных трёхэтажных домов. Когда мы собирали остатки картошки на участках, примыкающих к двойной ограде лагеря, немцы толпой собирались по ту сторону колючей проволоки, жестами прося поделиться с ними. Мы кидали им подмороженные грязные картофелины через высокую ограду. Немцы бросались к ним, стараясь опередить других. Счастливчики тут же обтирали грязную картофелину рукавом и начинали грызть. Охрана не вмешивалась, лишь иногда появлялись наши солдаты и отгоняли немцев от ограды, а нам кричали дежурные с высоких сторожевых будок.

Худые, истощённые, промёрзшие в своих лёгких шинелях «фрицы» были совсем не похожи на тех чопорных, солидных специалистов, с которыми мне пришлось сталкиваться по работе через много лет. А в то время злость к врагам-фашистам смешивалась у нас с простой человеческой жалостью к поверженным, больным и голодным людям. Хотя эти несколько картофелин нам и дома были не лишними, мы их кидали «фрицам», и хотя взрослые нас осуждали за это, но, как мы чувствовали, им нравилось то, что война и лишения не убили в детях человечность.

С начала учебного года я стал заниматься в хоре. Но выступать нам приходилось не часто, совсем не так, как в Минусинске. Как видно, всё зависело от местных руководителей «культпросвета». Хором руководил наш учитель пения, которого мы хотя и прозвали «козлом», но уважали. Иногда нас везли в Центральный дом детей железнодорожников, где нас прослушивал Семён Осипович Дунаевский, родной брат всемирно известного композитора, сам тоже композитор, дирижёр и хормейстер. Ряд песен мы разучивали и исполняли на крупных праздничных концертах в составе сводного хора, которым руководил Семён Осипович.

                                25.         РАДОСТИ И СЛЁЗЫ

Зимой папу наконец демобилизовали, но не разрешили возвращаться в Москву, и он уехал в Казахстан, в Кызылорду, где в эвакуации жили Заславские: тётя Женя, сестра мамы, и её муж Ушер. Их сын Иосиф по окончании Ташкентского офицерского училища был направлен на Украинский фронт и погиб в одном из своих первых боёв. Лишь после приезда отца в Кызылорду из переправленных без цензуры писем мама узнала о злоключениях отца на уральском трудфронте. А до меня дошла правда, возможно и не вся, гораздо позже, лет через восемь.

Ушер и Женя Заславские и Матвей Ринский

Оказывается, воинское формирование отца привезли на Урал, в закрытую зону. Условия мало отличались от лагерных: бараки, старая армейская форма, скудное питание. Работа – обогащение руды, почти вручную. Но главное, что не просто руды, а радиоактивной. Защиты – никакой, только то, что непосредственно с рудой работали по четыре часа в день, а остальное рабочее время – ещё не менее четырёх часов – на других работах. В результате отец получил дозу облучения, заболел лейкемией и стал постепенно угасать. Со всех работавших в зоне взяли подписку о неразглашении характера работы. Но этого было мало: отец с его «лучевой болезнью» мог стать объектом внимания. Поэтому, демобилизовав его в начале 1945 года, в Москве и крупных городах европейской части ему разрешили появиться лишь весной 1946 году. Постепенно у отца будет развиваться белокровие - «гипопластическая анемия», как официально называется его смертельная «лучевая болезнь», вызванная радиацией.

Победа приближалась теперь уже неумолимо. Это стало окончательно вопросом времени, когда союзники наконец-то летом 1944-го открыли второй фронт, а Советская армия к зиме завершила освобождение фактически всей территории Союза. Чем дальше продвигались наши, тем всё больше вскрывалось фактов невиданных миром злодеяний фашистов. Когда начали освобождать  лагеря массового геноцида, - я как сейчас вспоминаю газеты с фотографиями крематориев и гор человеческих тел и костей. Впрочем, в нашей печати эта тема освещалась сравнительно скромно. Запомнились ужасы на цветных фото американских журналов, которые откуда-то иногда приносила Рая, а я просматривал тайком от неё и мамы: там было много всякого…

В те годы трагедия еврейского народа вызывала у людей всеобщее сочувствие, но мои украинские родственники рассказывали, что сталкивались с ненавистью, злобой. Да и сам я сталкивался с такими проявлениями, правда не лично к себе, в той же Украине и в Прибалтике в первые послевоенные годы. В Москве мне, мальчишке, в те годы если и приходилось слышать, то высказывания по поводу «Ташкента», олицетворявшего уклонение от армии, и о спекуляции. Ну и песенки ходили, вроде упомянутой «Старушки». Злобного антисемитизма я не припомню. Он расцвёл после 48-го года,

Но в том 1945-м все были в приподнятом настроении в ожидании Победы, хотя это настроение у многих, в том числе в нашей семье, было омрачено и продолжало омрачаться, когда убеждались, что уже нет надежды на возвращение кого-то, или когда узнавали о новых жертвах. Но-что делать? – жизнь продолжалась. К концу войны возвращались к родным очагам…

Заславские неплохо жили в Кызылорде: тётя Женя была прекрасной портнихой. Они приютили и откормили отца. Но он не жил на их иждивении, зарабатывал сам, и к весне 1945 года мы от отца стали регулярно получать хорошую помощь деньгами, а то и посылками. Весной 1946-го отец наконец-то вернулся домой. Одновременно Заславские возвратились в свой Славянск в Донецкой области. Отцу ещё предстоит, года через три, воспользоваться их гостеприимством, когда, непонятно за что, его будут преследовать в период «борьбы с космополитизмом». Тогда Матвею Ринскому придётся на время уехать из Москвы, хотя в эти годы его болезнь уже примет серьёзный характер. Вернётся он совершенно больным и скончается на моих глазах в больнице у Петровских ворот в декабре 1954 года. Обо всём этом ещё расскажу подробнее ниже.

Иосиф Заславский, погиб на фронте.

Тётя Женя и дядя Ушер Заславские были вообще исключительные люди. Потеряв на фронте единственного сына, они гостеприимно каждое лето принимали у себя в Славянске, курортном городке с соляными озёрами, кого-нибудь, а то и нескольких сразу из наших московских семей. А когда безвременно умерла от неизлечимой болезни тётя Лариса Рынская, с которой мы три года провели в эвакуации в Минусинске, Заславские взяли из Житомира в Славянск и усыновили младшего из её сыновей Руфу и оказали большую помощь старшему – Лёне, пока он учился в техникуме и затем служил в военном флоте.

Постепенно возвращались из эвакуации наши родственники, и мы узнали о судьбах их и тех, кто уже не вернётся никогда. Узнали мы, что бабушка Хана, мама отца, вместе с тётей Симой, его сестрой, и двумя пятилетними близнецами, сыновьями Симы Илюшей и Мариком были «цивилизованно» умерщвлены нацистами и полицаями в машине – душегубке. Их выдали местные станичники на Северном Кавказе, куда они были эвакуированы из Кременчуга. В их планах было продолжить путь в Среднюю Азию, но немецкие войска «догнали» их в одной из станиц.

Бабушка Хана Ринская,
погибла в душегубке

Узнав об этой трагедии из письма, мама прослезится, что с нею случалось нечасто, и уже по этой причине страшная смерть и жестокость фашистов произведут на меня ужасающее впечатление. Вечером, рассказывая Рае, мама несколько раз упомянет наших с сестрой дедов, отца папы Моисея и отца мамы Иосифа, и я впервые услышу о гибели их обоих в погромах в гражданскую войну. Но тогда я до конца не пойму и не осознаю трагедии двух семей, Ринских и Одиных. Почти через десять лет, уже будучи смертельно больным, отец, обычно немногословный, расскажет мне, правда, не так уж много, как мне хотелось бы знать сейчас.

Другая сестра отца, Соня, с семьёй вернулась из Средней Азии на Украину, в Кривой Рог. Сразу же она начала поиски мамы Ханы и сестры Симы, которые писали им в начале войны с Кубани, что намерены приехать к ним в Среднюю Азию. Муж Сони Соломон специально ездил на Кубань, в ту станицу, откуда мама Хана и Сима отправили последнее письмо. Он нашёл свидетелей садистской расправы нацистов и их приспешников-полицаев над женщинами и маленькими детьми. Ему расскажут, с каким достоинством встретила мученическую смерть патриарх семьи Ринских.

Сима Ринская. Погибла в душегубке.

Так и не сбылись надежды на то, что вдруг всё-таки объявится Иосиф Ринский, брат отца, также добровольцем воевавший в ополчении и погибший под Москвой.

Только после Победы приедет из госпиталя инвалидом Иосиф Один, сын Моисея, который, в то время студент, добровольцем ушёл на фронт в конце 1942 года, несмотря на ревматический порок сердца. Всю войну он провоевал пулемётчиком, трижды был ранен. Об Иосифе расскажу более подробно, тем более, что хочется приложить написанные им воспоминания о войне. По окончании школы  в 1950 году я, не имея возможности по желанию учиться в медицинском из-за свирепствовавшей кампании «борьбы с космополитизмом», поступлю, по стопам Иосифа, на его факультет «Мосты и тоннели». Но это – через пять лет.

Близнецы - дети Симы Ринской.
Погибли с бабушкой и мамой.

Вернулись с фронта израненными сверстники Раи и в дальнейшем её друзья Додик Дудиловский, Борис Родионов. Позднее из немецкого плена возвратился и Илья Пустыльников, будущий муж Раи. Илья – с 1922 года, ещё до войны он поступил в военное училище, если не ошибаюсь, вгороде Калинине , ныне – Тверь. Невысокого роста, но физически сильный, он завоёвывал высокие награды на соревнованиях штангистов. Окончив военное училище, Илья воевал на фронте лейтенантом, в 1943 году был тяжело ранен; в плену его вылечили и отправили в Германию, в концлагерь, где заставили работать. "Нейтральная" фамилия Илью спасла. Из лагеря его освободили американцы, он приехал, начал успешно работать, поступил в вечерний институт. Клеймо бывшего военнопленного, к тому же освобождённого американцами, долго ещё будет мешать жить ему и его солагерникам, их будут вызывать и допрашивать. У Ильи будет "алиби" – оторванные пальцы ноги, и, в конце концов, его оставят в покое, мало того – вручат орден Красной звезды.

В конце войны вернулся наш сосед Фридель Хаит, седым и очень постаревшим. Помню, как он раздал нам, детям, свои ордена, а у него были и орден Красной звезды, и почётный для солдата орден Славы, и медали. Мама не одобрила его поступок и сказала, что  сосед рискует. Не знаю, чем объяснить его настрой. Призванный сначала в истребительный батальон, Фридель потом служил в каком-то спецподразделении и, возможно, повидал то, что повлияло на его отношение к властям, войне и регалиям.

Так и не вернулся муж соседки тёти Жени Кристаль - Аркадий Волович, и отец, чем мог, помогал иногда семье по хозяйству. В материальной помощи семья не нуждалась, но двум мальчикам явно не хватало отца. Мама, возможно по просьбе тёти Жени, часто предлагала мне, как старшему, помочь ребятам с уроками. С Мишей Воловичем мы затем проработали вместе много лет в Моспроект.

Рая Ринская - студентка
с подругами

Я хорошо помню, как весной 1945-го года, к еврейской пасхе, мама привезла целую пачку мацы, очевидно, присланной из-за границы: упаковка была красивая. Были и ещё какие-то импортные продукты, которые изредка бывали на нашем столе.

К нам приезжали вернувшиеся из Минусинска дядя Саша Красный с тётей Маней и тётей Любой Горенштейн – как бывшие американки – коммунистки, они были, кажется, персональными пенсионерками. Их дружба с мамой продолжалась и после возвращения в Москву. Иногда мы ездили к ним на Кузнецкий мост: там, в самом центре Москвы, им дали комнаты в общих квартирах. Девочки-сиротки Тамара и Полина, потерявшие маму в эвакуации, жили у них. Отец девочек, когда вернулся с фронта, взял к себе младшую Полину, а Тамара  осталась с бабушками. В 1961 году Тамара переедет к нам, в Перово, и наша совместная жизнь продлится 35 лет.

У Красных – Горенштейн всегда были какие-нибудь продукты в заграничных упаковках, пёстрые книги и вещи, в Союзе ещё в те годы – редкость, вызывавшая в то время подозрение. Наверное, у них оставались какие-то связи с США, скрывать которые было им просто бесполезно. Потом я узнал, что они были на волосок от ареста, и их спас, кажется, сам руководитель Компартии США Генри Уинстон. А ведь в своё время, сразу после 1917-го, тёти Маня и Люба Горенштейн приехали строить коммунизм в России, в составе целой большой группы, привёзшей с собой оборудование целой швейной фабрики. У всех были в одежде зашиты подпольные документы принадлежности к Компартии США. И, несмотря на это, они всё время жили под дамокловым мечом ареста.

                                   26.      ПОБЕДА

Кажется, в весенние месяцы всеобщей эйфории люди забыли всё плохое, что было и может быть. Следили за тем, как сжимались сильные руки союзников на горле нацизма. В школе у нас висела большая карта Европы и поменьше – Германии, и старшеклассники каждый день переставляли флажки.

И вот наконец 8 мая взяли Берлин. На следующий день Красная площадь и все прилегающие улицы и площади были запружены народом. Ликование было всеобщим, единодушным, искренним. В тот день, думаю, были забыты все обиды, но не потери близких на войне: со слезами радости смешивались горькие слёзы утрат. На Красной площади – сам видел – качали фронтовиков и утешали плачущих. Все были уверены, что вот теперь-то всё будет по-другому. Вечером был грандиозный салют.

Ещё до Дня Победы через станции Перово и Кусково потянулись воинские эшелоны на восток с демобилизованными, частью – к местам новой дислокации, а многие – в Приморье, где началась подготовка к войне с Японией. В эшелонах ехали вчерашние фронтовики, гордые за себя и за страну, радовавшиеся тому, что остались живы, что скоро увидят своих близких. И хотя специальные распоряжения запрещали им пить, покидать эшелоны, продавать вещи, - ну как тут было не попрощаться как следует с друзьями, а значит нужно было купить водку или самогон, а значит нужны были деньги. И вот в нашем Перове произошёл совершенно дикий случай. Вот только не помню, в каком месяце лета 45-го.

С одного из эшелонов пришли два солдата на наш рынок продать сапоги. Милиция их задержала. «Полундра! Наших фронтовиков – кто? Тыловые крысы!» Всё отделение прибежало к  бревенчатому в то время зданию нашей перовской  милиции. Но милиция потребовала ответственных на уровне командиров. В самое короткое время тренированные фронтовики во главе с полковником - Героем Советского Союза оцепили милицию и, дав предупредительные выстрелы, предъявили ультиматум – отпустить солдат. Милицейские, получив по телефону приказ – выполнять свои обязанности, ответили отказом. Тогда подвыпивший полковник сам повёл солдат в атаку, открыв стрельбу, якобы в воздух. Милиционеры, среди которых тоже были фронтовики, ответили огнём, как утверждали потом, выше голов. Но первыми же пулями, неожиданно для всех, был сражён именно герой – полковник. После этого фронтовики одним броском ворвались в здание и расправились и с милиционерами, и со зданием, и только когда начался пожар, ретировались, унося тело Героя. По счастью, пожар быстро потушили, главное – остались целы сейфы.

Я могу ошибаться в деталях, но штурм здания милиции и смерть полковника-героя точно были. Об этом разговоры шли у нас в Перове несколько месяцев. Вскоре было построено новое, кирпичное здание милиции.

Миша Ринский с друзьями

А через полтора месяца  после Дня Победы был Парад Победы. На парад нам, конечно, попасть было невозможно, но мы с ребятами ездили смотреть подготовку к параду. Мощная техника, сто раз виденная нами в Перове на платформах поездов, здесь, грохочущая, сочно окрашенная и отмытая, воспринималась совсем по-другому, и мы сами чувствовали себя победителями. Чеканный шаг офицеров академий, солдат и особенно моряков вызывал восторг. Десятки тысяч людей приезжали посмотреть на репетиции и выстраивались вдоль улицы Горького. На радостях мы вскладчину покупали один брикет молочного мороженого в вафлях на восьмерых - его продавец-лотошник резал нам аккуратно и точно острым ножом.

Когда вскоре вышел на экраны фильм о параде, мы смотрели его снова и снова.

27.  ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ ПОВЕСТИ

Я многие годы забыл навсегда,

Гораздо более близкие:

Выветрились, - и не сыщешь следа,

В памяти сколько ни рыская.

Было, конечно, по-своему трудно,

Но после суровых военных лет

Наши послевоенные будни

Воспринимались цепью побед.

Зато запомнилась вся война

Суровой порою грозной:

Мы были мальчишками, но и нам

Всё было очень серьёзно.

Все те, кто тогда ещё не подрос,

Мальчишкой пройдя сквозь беды, -

Мы помним, как трудно оно далось,

Крылатое слово: «Победа».

Я помню, как шагом мерным глухим

По городу шли колонны,

И как грохотали по рельсам стальным

Тяжёлые эшелоны.

Я помню – отца целовала мать,

Повиснув на серой шинели.

Как мало ему мы успели сказать,

Как долго об этом жалели.

Я помню чёрную мрачность штор

И сырость бомбоубежищ,

И аэростатов ночной дозор,

И запах краюхи свежей.

Я помню, как чувство тревоги росло:

Враг рвался к столице упрямо;

Как ждали сводок Информбюро,

Как главного самого.

Мы ждали от наших отцов побед,

А их поначалу не было.

Но как же так? Неужто… Нет!

Мы верили! Верили!

Мы твёрдо знали: им не пройти!

Победа будет за нами!

Мы знали: у врага на пути

Красная армия. Знали!

Я помню, как крематориев гарь

Рождала в нас гнев и горечь;

Как радовал каждый новый удар

По морде фашистской сволочи.

И мы, - мальчишки, девчонки, дети –

Старались быть как отцы, точь-в-точь;

Готовы были на всё на свете,

Чтоб только фронту помочь.

Учились писать – и гранаты бросать,

И метко стрелять в мишени;

Учились считать – и  учились копать

Окопы и траншеи.

И каждый умел разобрать автомат,

Знал тяжесть солдатской каски,

И если не был ещё солдат,

То вёл себя по-солдатски.

И пусть моё детство сгорело дотла

В горячих военных бедах –

Победа отцов над нацизмом была

И нашей всеобщей победой.

И мы каждый год поднимаем тост

За то, чтоб такого не было.

Мы требуем помнить войну, Холокост,

Мы памяти мира требуем.

Так заканчивается моя повесть «Война глазами мальчишки».

Михаил Ринский. 

rinmik@gmail.com

ВОЙНА ГЛАЗАМИ МАЛЬЧИШКИ Блог 4 главы 15-21

                                             Михаил Ринский

         ВОЙНА ГЛАЗАМИ МАЛЬЧИШКИ

                                        ПОВЕСТЬ

                                          БЛОГ 4 ГЛАВЫ 15-21

                                             
                                               

                                       15.      ОТЕЦ ЖИВ!                                                                     

И, представьте себе, чудо произошло! Елизавета Петровна, как обычно, как-то утром проверила почтовый ящик, давно уже пустовавший. Даже от родственников из Норильска Абросимовы давно не получали писем. Видно, и там было не сладко. А тут вдруг – пухлый треугольник на имя Абросимовых, для Ринской Б. И.  Все на работе, в школе, в детсаду. Маленьких деток оставлять нельзя. Первым прихожу я. Кто знает, что в письме... Тётя Лиза просит меня побыть с Машенькой и Зиночкой и сама спешит к маме в мастерскую.

Я забавляю малышек, рисуя мелом на большой фанерине, специально припасённой: бумаги-то нет! Зато мела – запас: дядя Вася привёз – его где-то недалеко добывают. Мокрой тряпкой стираю своё художество и даю порисовать девочкам. С нетерпением поглядываю на часы на стене – ходики, с гирями. Хочется есть, но без тёти Лизы не решаюсь: она – уполномоченная мамы по нашим кастрюлям, в которых всё только-только на троих. И вдруг открывается дверь, и мама бросается ко мне, целует и, улыбаясь, плачет.

Матвей Ринский, 1944

- Папа жив! – Я, хотя и мал, но осознаю значение этих слов сразу же. Ещё бы: столько пролито слёз мамы, тёти Лары, многих-многих. А тем более – речь об отце. Наш отец  жив! Полчаса пробыла мама дома в счёт обеда, и с каждой минутой, глядя на счастливую и сразу помолодевшую маму, я всё больше наполняюсь радостью. Мама заодно покормила меня, а тётя Лиза, по сибирскому обычаю, достала начатую бутылку, и они с мамой выпили по полстопки. Мама было возразила, но поправила себя:

- Лизок, спасибо тебе за всё, а теперь и за то ещё, что ты тут же ко мне на работу прибежала. Не забуду никогда.

Мама вслух перечитала длинное письмо отца и, спохватившись, убежала на работу.

Я оделся и побежал на улицу – поделиться радостью с компашкой. Но время было такое – старшие ещё в школе, младшие обедают и делают уроки – не с кем было делиться. К тому же до меня дошло: а, может быть, не стоит прыгать от радости при ребятах, у многих из которых кто-нибудь погиб в семье. К примеру – при моих братишках. Я вернулся домой и сел за уроки. Потом снова оделся и по собственной инициативе пошёл, почти побежал к Одиным.

Вечером, когда  все собрались, пришла мама и к этому времени и Одины, нас поздравили с радостью и не без слёз, как повелось у женщин в войну. Устроили коллективную читку письма отца. Прежде всего, папа был рад возможности написать нам, как только позволили обстоятельства. Потом он давал понять, что повторилось то, что было. Мы поняли, что отец снова был в окружении, а может быть и в какой-то переделке. Но главное – отец был жив и здоров! Он писал, что как только прибудет к новому месту службы, сообщит новый адрес.

Подробности того, что случилось с отцом, я узнал гораздо позже, через годы. Я писал как-то об этом, полном драматизма, «приключении» отца в тылу врага. Пожалуй, здесь уместно о нём рассказать во всех известных мне подробностях.

. Оказывается, его ополченческая часть из стариков и необстрелянных мальчишек, плохо вооружённая, где-то в Калининской области была окружена, раздроблена. Понёсшие большие потери подразделения стали неуправляемы. В группе, в которой оказался Матвей Ринский, командир дал команду – рассредоточиться и лесами двигаться на восток. Матвей пробирался с товарищем - ровесником. К сожалению, не помню его имя, хотя после войны он к нам не раз приезжал.

На вторую ночь, когда уже была слышна канонада, решили немного соснуть перед самым трудным и опасным – переходом фронта. Заметили стог на опушке и чуть дальше - контуры домов на фоне лунного неба. Решили спать до рассвета. Но, усталые, заспались. Проснулись от шума моторов и голосов: метрах в ста от них разворачивалась машина с орудием на прицепе. В отдалении – ещё одна. Об уходе в лес по открытому месту не могло быть и речи. Гораздо ближе было до огородов крайних изб деревни, но и тут -  на виду у немцев. Опасно и отсиживаться в стогу: заманчивое место отдыха для усталых солдат. Тяжёлые винтовки времён ещё первой мировой не могли соперничать с автоматами.

Приняли отчаянное, но единственно возможное решение: закопали под краем стога оружие, армейское обмундирование, включая обмотки, и в одном белье, - а был уже конец октября, - взяв в руки по как можно большей охапке сена, пошли напрямик к крайней избе. Немцы не обратили внимания: как потом оказалось, они только прибыли из Германии и знали понаслышке о русском мужике, и вид этой пары, очевидно, соответствовал этому образу. Повезло им и с хозяйкой дома: Марья Степановна отвела в амбар, принесла какую-то старую одежду, накормила картошкой. Решили дождаться вечера и уйти в лес. Но снова не повезло: днём к бабке поселили одного из офицеров.

Пожилые по тем временам – 50 лет, тем более давно не бритые мужики не вызвали подозрения. Бабка объяснила как могла, что её племянники из соседнего района скрывались у неё от призыва в Красную армию.. Паспортов у племянников не было, так ведь в колхозах их не давали, чтоб не сбежали в город. Позднее отец, знавший немецкий ещё с первой мировой, но и виду не подававший, что понимает, слыхал, как один из немцев спросил у их постояльца-офицера, уверен ли тот в этих мужиках. Тот ответил, что на сто процентов, и больше в них никто не усомнился. Повезло и в том, что версия Степановны о племянниках «устроила» и своих деревенских, а может быть, и не нашлось предателей.

Теперь они уже не могли уйти в лес: Степановну тут же допросили бы, где племянники, и расстреляли. Так и прожили месяцев пять в деревне, кстати взяв на себя все полевые и огородные дела. Немцев отогнали от Москвы, линия фронта приблизилась, а тут и немецкое подразделение покинуло деревню – отправили на фронт. Отец с товарищем решили было двинуть через линию фронта, но не успели: какая-то лихая наша часть воспользовалась прорывом и, не входя в деревню, освободила её. Потом отец с приятелем оказались у своих за колючей проволокой: их долго проверяли, не разрешая даже письмо отослать семье. Свидетельство Степановны и соседей помогло им избежать срока, но и в армию Матвея с товарищем не вернули, отправили на трудфронт. Только тогда Матвей смог связаться с семьёй. После войны он не раз по праздникам навещал Степановну, отправлял ей посылки.

Следующее письмо от отца пришло уже с Урала, судя по штампу, но тоже из «почтового ящика». Отец писал, что теперь остаётся только дождаться встречи. Помнишь, писал отец маме, нашу поговорку о счастье? Я спросил у мамы, о чём напоминает папа? Она думала, что речь идёт о  поговорке на идише: «Фун мазл биз шлимазл из эйн шпан, абер цурик из а вайтер вэг» -«От счастья к несчастью один шаг, но назад – долгий путь». Значит, считала мама, отец намекает, что его несчастья не кончились и что кончатся не скоро. Я про себя отметил, что мама начинает разговаривать со мной, как со взрослым.

Мама переживала, что отца в возрасте 51 года не отпускают домой. Но всё-таки это было лучше, чем передовая. Мама сетовала на себя, что позволила отцу в его возрасте пойти добровольцем в ополчение. Но я за это их ещё больше любил.                                    

Наконец-то можно было написать отцу. Я, как всегда, нарисовал картинку – мою школу. Художник я был не самый лучший, но мама говорила, что папе нужно моё внимание. А ещё я написал, что, выполняя его фронтовой приказ, окончил второй класс на все пятёрки. И что у меня лучшая в мире учительница. Рае тоже было, чем порадовать отца: она успешно закончила девятый. Ну а маме – тем более: и о наших успехах, и о наших проблемах.

                                16.     ПЕРЕЕЗД

Ещё одна серьёзная проблема решалась в это же время. И маме, и тёте Ларе было не по себе от того, что две наши семьи столько времени стесняем семью Абросимовых. Тётя Лара, работавшая в Женсовете, который занимался вопросами помощи жёнам фронтовиков, подобрала и себе, и нам отдельные маленькие каморки: Рынским – на улице, параллельной Ачинской, а нам – на центральной улице Шевченко, ближе к центру и к мастерской, где работала мама.

Наша комнатушка была частью комнаты хозяев, отделённой перегородкой из неструганых досок, через которую было слышно буквально всё, включая ночные вздохи и шорохи. Перегородка прерывалась в примыкании к кирпичной оштукатуренной стенке печки, которую топили хозяева из своей комнаты. Зимой в стороне комнаты, примыкавшей к печке, могло быть жарко, а в противоположной – холодно: стены дома плохо держали тепло. В комнатушке стоял один топчан, прямо напротив двери. Справа вдоль наружной стены поперёк были укреплены доски, на которых лежал короткий матрас для меня. Слева, параллельно топчану первому, ещё один, укороченный, для Раи. Всё это успел сделать дядя Моисей ещё до моего первого прихода. Вплотную к «главному» топчану напротив двери стоял небольшой стол, перед которым до двери едва устанавливалась табуретка. Дверь из комнатушки выходила на крошечную терраску, половина стёкол в её окошках отсутствовала, а дверь не закрывалась. Ещё раз пришёл дядя Моисей, обил войлоком дверь комнаты, починил дверь терраски, оставшиеся целыми стёкла переставил в соседние ячейки рам. Получилось, что часть окон террасы застеклена. Остальные дядя Моисей забил нестругаными, неровными досками. Не знаю, где он «достал» и войлок, и доски, и даже гвозди при том дефиците материалов, что был тогда.

Откуда доски – было ясно. На окраине города, вправо от конца Ачинской, размещалась какая-то лесопильня, на которой работали, и там же жили в двух бараках - казармах, пожилые дяденьки военные. Не знаю, была ли это отдельная воинская часть, или подразделение части, а скорее всего – тот самый трудфронт, на котором, как мы потом узнали, и работал на Урале отец. Кроме казарм, на огороженной территории вдоль заборов находились склад брёвен, огромный навес со штабелями досок, небольшой гараж и большая конюшня.  А в середине - площадь с высокими длинными мостками – лесопилка, на которой брёвна пилили на доски вручную.

Бася Ринская

Бревно закатывалось по наклонным брусьям с помощью верёвок на специальные козлы, выше человеческого роста, но под мостками. Один из пильщиков стоял на земле, другой - наверху, на мостках. Длинные ручные пилы с двойными – в обе стороны – ручками на концах размещались вертикально так, что каждый пильщик тянул пилу двумя руками: и тянули сильнее, и уставали не так. «Старики», как мы их прозвали, попеременно то пилили, то «ошкуривали» - очищали от коры – брёвна, то ухаживали за лошадьми, то возили брёвна и доски зимой на специальных санях, летом – на телегах с прицепами, а если брёвна потяжелей – на двух стареньких ЗИСах с прицепами.

«Старики» доверяли нам, ребятам, поить коней на Енисее. Обычно мы выезжали по несколько ребят, нас сопровождал один из «стариков» на коне. Ездили без сёдел, лишь с уздечками. Лихостью было почти весь путь до спуска к Енисею обходиться без уздечек, но не у всех это получалось. Одним из лучших наездников был мой братишка Лёха, привыкший к лошадям ещё в полку у отца, где кони были настоящие кавалерийские, а не «стариковские» рабочие клячи. Меня не привлекало это занятие, но не мог же я допустить, чтобы подумали, что боюсь, а главное – подводить братишку.

 - Стыдно за семью! - говорил он в таких случаях тоном матери. Лёня буквально вскакивал на лошадь, правда, из-за роста – с подставленных ящиков.

Меня взбираться с ящиков пришлось учить. Важно было и освоить осанку – не заваливаться, например, назад, а если приходится откидываться, то держать тело и ситуацию под контролем. И всё-таки однажды после купания я на скользкой от воды лошади выехал по  откосу к концу улицы, оглянулся в сторону реки; лошадь среагировала на неловкий крутой поворот моего тела, и я не удержался – грохнулся на булыжную мостовую. Вытянутые руки самортизировали удар лбом, но всё-таки он был рассечён, и в половину его был синяк. « - С москвича – какой спрос?» - только и сказал Колька и дал мне «амнистию»: теперь я мог ездить поить, мог не ездить, а мог вести лошадь под уздцы, что для моего возраста было уже унизительно.

Добрые «старики» - военные делали нам «за так» деревянные коньки, лапты и «чижиков» для игры в лапту, самодельные лыжи. У многих из них дома оставались дети и внуки, и они к нам были добры. А взрослые получали у «стариков» доски «за бутылку». И я спал на настиле из этих досок. И из них же через недельку дядя Моисей соорудил вдоль всей перегородки полки в два яруса, где разместился весь наш скарб. Варили на керосинке, которую ставили на стол или на табуретку, а потом убирали на терраску, которую к зиме изнутри дядя Моисей чем-то обил и превратил в холодные сени. Всё-таки не так продувало и промораживало.

Помнится, за лёгкой переборкой –

Только столик в маленькой каморке

И из досок сбитая кровать.

Нас с сестрою оставляла мать,

Накормив баландой с хлебной коркой

(Весь паёк семьи фронтовика),

А сама поест – незнамо как.

Мать с утра до ночи гимнастёрки

Шьёт неподалёку в мастерской.

Заработок там – невесть какой,

Но зато и для меня рубахи

Из кусков зелёного сукна,

И бушлат удобный цвета хаки

Из лоскутьев сделала она.

А сестрёнка  - шутка ли, в десятом! –

В ватнике, в ушанке набекрень:

Ей – к лицу, и местные ребята

Часто вслед оглядывались ей.

Но себя сестрёнка держит строго:

Год закончит, аттестат, и - в путь.

Ею твёрдо выбрана дорога:

И самой – в Москву, и нас вернуть.

Поскорей домой бы возвратиться!

Но на деле всё сложней пока:

                                        Шёл сорок второй, и въезд в столицу

Был ещё пока по пропускам.

Теперь мы регулярно получали письма от отца и писали ему. После переезда у мамы оставалась масса проблем, но зато немцев отогнали, и хотя они снова рвались, теперь на юге, но уже не было сомнений в нашей победе. Мама повеселела. Но она по-прежнему старалась больше общаться с тётей Ларой: надежды на чудо с дядей Майором не оставалось. Когда можно было чем-то угостить Лёню и Руфу, мама посылала меня за ними. Но так же поступала тётя Лариса, иногда зазывая нас всех троих с улицы и сажая вместе за какую-нибудь кашу: к лету 42-го нас одинаково привлекало всё съедобное.

Переселение наше и тёти Лары от Абросимовых прошло легко и спокойно: дядя Вася приехал на машине, они с дядей Моисеем погрузили наш скромный скарб, а везти было всего-то ничего по расстоянию. Теперь Абросимовы могли пожить спокойно и свободно. Дядя Вася планировал ремонт, необходимый их избе, помимо прочего, для ликвидации последствий нашей длительной «оккупации».

                                 17.     ТРАГЕДИЯ СЕМЬИ АБРОСИМОВЫХ

Ремонт дядя Вася начал с крыши и стен. Крышу из досок ему помогали делать плотники, а конопатку стен он делал сам с нашей помощью. Дядя Вася так ловко заделывал деревянными лопатками паклю в швы между брёвнами и потом, по второму разу, так ловко той же лопаткой подвёртывал и выравнивал паклю в шве, что нам, ребятам, захотелось поучиться и помочь. Это было первое дело, которое я выполнял на равных даже с Колькой. Дядя Вася хвалил помощников и собирался привлечь нас и к конопатке стен внутри дома.

Но получилось иначе. Предприятие дяди Васи перевели в какую-то другую категорию, сняли бронь, и Василия Ивановича Абросимова тут же мобилизовали. Мы едва успели с ним попрощаться. Крышу дома и флигеля друзья дяди Васи ремонтировали без него. Дом и флигель покрасили, и двор «повеселел», да что толку: лучше бы был в нём хозяин. Многих из друзей  и сослуживцев дяди Васи тоже мобилизовали, и Елизавете Петровне не на кого стало опереться.

Всё изменилось в быту этой, ещё недавно благополучной семьи. Зарплаты тёти Ани и пособия тёти Лизы было мало, и тётя Лиза взяла какую-то работу на дом. Тётя Аня переехала к ней в дом, а флигель сдали инвалиду фронта с семьёй. Теперь, когда не было Василия Ивановича с его машинами, знакомствами и личной сноровкой, появились сразу проблемы с дровами, с колодцем, чисткой неблагоустроенной уборной и сто других, которые дядя Вася, неожиданно отправленный на фронт, не успел решить.

 Но главная беда, точнее трагедия, случилась в этой семье в конце 1942-го. Тётя Лиза растапливала печурку в кухне. Сзади к ней подошли и с интересом наблюдали дочурки её и тёти Ани, Машенька и Зиночка. Каждой было около трёх лет. Сырые дрова никак не разгорались, и тётя Лиза, как делала уже не раз, плеснула на дрова немного бензина. Обычно вспыхивали подложенные щепки, от них загорались дрова. На сей раз – то ли плеснула слишком много бензина, то ли вывалились щепки, скорей – и то и другое. Огонь языками лизнул её фартук . А то, что он достиг и девочек, она не видела, да и не знала, что они за спиной. Пока тётя Лиза, схватив полотенце, сбивала огонь со своей одежды, испуганные девочки в горящих платьицах молча убежали в горницу. По счастью для дома, но поздно для девочек в дом за чем-то из флигеля пришёл постоялец. Он тут же схватил первые подвернувшиеся одеяла и, накрыв малюток, погасил эти маленькие живые факелы. Но ожоги были столь велики, что обеих девочек не удалось спасти, и они умерли в больнице через два дня.

Этот трагический случай всколыхнул весь город. Шла жесточайшая война, кругом были смерть, голод, болезни. Но отчаянно трагичная, обидная смерть двух малышек не оставила равнодушными не только соседей и знакомых. Как сейчас помню, возможно, сотню людей, запрудивших Ачинскую. Анна Петровна уже после похоронной на мужа была долгое время немного не в себе и только чуть успокоилась, как ужасная смерть единственной её дочурки сказалась на её психике, насколько помню, в такой степени, что ей потребовалось серьёзное и длительное лечение. Помню, как мы с Лёней, принеся что-то Гале от наших мам, заглянув в окошко, увидели при свете лампочки тётю Аню растрёпанной, с неизменной гитарой в руках, раскачивающейся и мотающей головой. Вышедшая к нам в сени Галя сказала, что дело плохо…

Елизавета Петровна, у которой и без того после отъезда на фронт дяди Васи обострился туберкулёз, совсем слегла. Тринадцатилетней Гале, сразу повзрослевшей, пришлось ухаживать за мамой и тётей. Просто удивительно, как ей это удавалось в столь суровое время. И хотя, наверное, не только мама и тётя Лара, но и, уверен,  другие друзья старались помочь, чем могли, но могли немногим. Гале приходилось пропускать уроки и даже дни в школе, но она учёбу не бросила.

В 1945-м, после окончания войны, когда мы с нетерпением ждали отца, в двери нашей перовской квартиры постучали. Хорошо, что мама была дома. Она с трудом узнала в одном из двух обветренных, загорелых сержантов Василия Ивановича Абросимова. Он с товарищем возвращался из Германии, их часть армейскими эшелонами привезли в Подмосковье, где большинство состава демобилизовали, а остальных должны были отправить на Дальний Восток, где готовилось вступление в войну с Японией. Демобилизованный дядя Вася с товарищем из Красноярска должны были уехать поездом через день.

Помню, как радостно мы приняли фронтовиков: помимо доброй памяти о том, какую роль сыграл для нас Василий Иванович в Минусинске, мы, как и вся страна в те послевоенные месяцы, отдавали почести победителям. А у обоих  сержантов было по несколько орденов и медалей, и главное – по ордену Славы.  Но, при всех своих орденах и военной форме, поседевший сержант Абросимов выглядел куда менее браво, чем дядя Вася трёхлетней давности. Как-то даже ниже ростом и в плечах уже стал. Но, возможно, мне так показалось потому, что я сам стал за эти годы и старше, и выше.

Мама, обежав соседей, сделала всё возможное, чтобы на столе было как можно лучше, а главное – по-домашнему: фронтовики соскучились по уюту. Мало того: они так отвыкли от белоснежных простыней и перины, что хотя мама постелила им вдвоём на нашей единственной двуспальной кровати, они долго отказывались от этой роскоши и, кинув в углу на пол шинели, вознамерились так и провести ночь, но мы настояли на своём.

Друг дяди Васи давно спал, а он сидел  в столовой, и мама подробно, но осторожно, стараясь причинить меньшую душевную боль, рассказывала о трагедии, постигшей его семью.

Утром мама написала записку к заучу, я сбегал в школу, и строгий Семён Харитонович на сей раз просто буркнул:

- Езжай. Но осторожно.

Я для него был 12-летним мальчишкой. Мама тоже не хотела признать меня взрослым. Но сам-то я был в себе уверен!  Я повёл гостей на станцию Чухлинка, по пути показав места, где в войну стояли зенитки и где мы в 41-м провожали папу в ополчение. На электричке мы доехали до Курской и спустились в метро: пришлось мне показывать пример бесстрашным фронтовикам при входе на эскалатор. Всего одна остановка до станции «Площадь революции» - помню восторженную реакцию дяди Васи и его друга, они разглядывали каждую скульптуру, гладили их слегка, одними пальцами. Сначала я повёл гостей к Большому театру и Колонному залу – фронтовые водители, проехавшие Будапешт, Вену, не проявили особых эмоций. Но вот Красная площадь, Кремль, Мавзолей, Храм Василия Блаженного. Эти суровые воины, изо дня в день рисковавшие жизнью во имя спасения святынь, воочию увидев их, не могли не растрогаться. А я, проникаясь их настроением, но стараясь казаться мужчиной, на всякий случай отвернулся.

Вечером уже, наоборот, гости рассказывали нам о тяжких своих испытаниях. Дядя Вася начинал не за баранкой, а в окопах. Полгода понадобилось опытнейшему водителю, чтобы достучаться до штаба полка и сесть за руль ЗИСа, но не из личной выгоды: возить снаряды, часто на виду у врага, куда опаснее. Зато водителю в окопе было – как лётчику в шахте. Но он и в пехоте воевал не хуже других. Слушая его рассказ, откровенный, «с кровью», я, сам не ведая того, как бы открывал совсем другую картину войны и другое поведение людей перед лицом смерти. 

На прощанье мама передала с дядей Васей в Минусинск всё, что только могла, в подарок гостеприимным сибирякам.

Как-то, кажется, в семидесятых годах Галя приезжала в Москву. К сожалению, я был в командировке, её тепло приняли мама и Рая. У учительницы Галины Васильевны было двое детей. Если я правильно понял и запомнил со слов наших, отец жил в её семье, мамы и тёти уже не было в живых.

Вот так война искалечила судьбу простой сибирской семьи, которой я благодарен всю жизнь.

                          18.        ДЕТСКИЕ БУДНИ

Чем дальше, тем у меня всё меньше было свободного времени для обычных мальчишеских игр и забав, даже в летнее время. То есть я нередко играл с ребятами летом, например, в футбол, не настоящим надувным мечом, а заменявшим его, туго набитым тряпками мешочком. Играли в «пристенок», когда пытались достать растопыренными руками монеты или биты, отскочившие от стены. Играли на деньги в «расшибную»,  или «расшиши», но я не играл: денег не было. Играли в городки, которые нам иногда отдавали военные «старички». Себе они делали настоящие, с палками, обитыми жестью для тяжести. Квадраты рисовали прямо на выровненной земляной площадке, утрамбованной с песком и гравием: асфальтовых мостовых не было, булыжные, понятное дело, не подходили для игры в городки.. Ходили в сопки и играли в окопах «в войну Ходили  в лес, в рощи, на опушки собирать грибы, ягоды, дикие яблоки, орехи – всё, что созреет. Тут же спешили отнести домой, чтобы заготовить, а что не сохранишь – съесть. Знали: с каждой военной зимой будет всё трудней.

Минусинск. Музей

Рая и Клара, как и все старшие школьники, всё лето, как правило, работали  там, куда направляли, а в колхозы на уборку их привлекали и в сентябре, до заморозков. Все взрослые и дети, и мы с мамой в том числе, в свободное время мамы ездили на огороды, наш и Красных – Горенштейнов: весной вскапывали, сажали и сеяли, летом пололи и окучивали, к осени и осенью убирали урожай.

Но любимым занятием для меня было участие в самодеятельности. И в зимнее время, и в летнее. В школьном ансамбле, где были и хор, и танцы, и декламация, мы готовили программу и выступали с нею в госпиталях, на заводах и фабриках, причём иногда работники, слушая нас, продолжали трудиться у станков, верстаков, на конвейерах. Иногда нас собирали и в дни каникул и вели или везли выступать. Мне нравилось не только выступать, но и знакомиться с мастерскими, заводами и их рабочими, и особенно – с ранеными в госпиталях. Пели под аккомпанемент аккордеона.

У нас были мудрые руководители: до или после нашего выступления, по их просьбе, обычно нам кто-нибудь из работников предприятия рассказывал о нём, а в госпитале – кто-нибудь интересный из раненых. Думаю, планы выступлений, наших и ответных, составлялись или обговаривались заранее, может быть, в горкоме комсомола, потому что от него обычно присутствовала девушка, работа  которой называлась, кажется, «культпросвет». 

Репертуар у нас был нехитрый, в основном из известных песен и стихов о войне, но не только. Большим успехом пользовались собственные сочинения детей любого качества и наши рисунки, которые, наклеенные на картоны, мы возили с собой, если ехали на машине.

Были и целые композиции. Например, запомнилось начало, которое было поручено читать мне::

                                 

Рано утром, на рассвете,

Когда мирно спали дети,

Гитлер дал войскам приказ

И послал солдат немецких

Против всех людей советских,

      И  все вместе:

Это значит – против нас…

Потом вступала девочка:

Хочет он людей свободных

Превратить в рабов голодных,

А борцов, поднявших меч,

На колени не упавших

И служить ему не ставших –

Снова все вместе:

Расстрелять, повесить, сжечь…

И так далее.

Эту композицию, в которой стихи перемежались песнями, исполняли до весны сорок второго, а потом, оставив песни, изменили стихи. И впрямь, теперь уже война шла на равных, и  Гитлер должен был встать на колени.

Не помню имён руководителей и авторов песен и стихов. Среди эвакуированных было немало талантливых артисток и музыкантов. Возможно, они и сочиняли, и руководили кружками. Например, в местном театре, в театральном кружке, мне довелось участвовать в детском спектакле «Кот в сапогах», который бы сейчас назвали мюзиклом, настолько он был насыщен музыкой, причём хорошей. Я, по молодости, не интересовался и не запомнил, кто автор музыки и стихов. Скорей всего, сами наши руководители и были авторами, потому что такого варианта «Кота в сапогах» я в дальнейшем не встречал. Между прочим, роль героини Сюзанны исполняла та Роза из Вильнюса, с которой мы познакомились в поезде и вместе приехали в Минусинск. Собственно, в театральный кружок я был принят благодаря её маме Белле, знакомой с нашим аккомпаниатором, прекрасной пианисткой. До сих пор в ушах – фрагменты музыки и песен. Кот, которого талантливо играл мальчик Вова, очень одарённый и голосом, и в танцах, пел:

- Скажи мне, Сюзанна,

Согласна ли ты

Хозяина Жана

Спасти от беды?

Потом следовал дуэт Розы и Вовы:

                                      - Согласна!

- Прекрасно!

 Прекрасно!

- Согласна!

И они вместе:

- Мы бедного Жана спасём от беды!

- Согласна… - и далее. – Как я тогда ревновал её к Володьке! Как я хотел быть на его месте! Я знал всю его роль. Но Володя был явно талантливее, и при этом старше и опытнее меня, и я покорно пел в массовке:

- Мы бедного Жана спасём от беды! – и кружился со всеми в вальсе, танцевать который здесь же и научился. После репетиций Роза – и не она одна – спешила собраться, чтобы выйти вместе с Володей, а мне в лучшем случае доставался прощальный кивок, хотя, казалось бы, «дружили домами». Что ж, я привык к более высокому, недоступному мне положению Розы-Сюзанны настолько, что когда она перестала спешить за Вовкой после репетиции, я самолюбиво не шёл на сближение, ограничившись «дружбой домами».

Причину размолвки Сюзанны с Котом я узнал  через полгода. Когда я сказал Рае, что пойду делать уроки к Вале из моего класса по её приглашению, сестра, не подозревая о моём не полном безразличии к этой паре, рассказала мне то, что ей поведала тётя Белла. Оказывается, руководитель нашего кружка посоветовал Розе изменить какой-то жест, а присутствовавший Вова, самоуверенно привыкший, что ему всё сходит с рук, прошёлся:

- Это у неё от еврейского. - И хотя в общем-то он был прав, тон, которым было сказано, не оставлял сомнений в его отношении.

- Так вот, - сказала Рая, - за своей жестикуляцией следить принципиально не надо, да у нас с тобой, у москвичей, этого и нет. Но надо стараться выбирать друзей так, чтобы потом не разочаровываться, - закончила разговор Рая, взяв с меня слово, что «не продам». Слово я сдержал. Но к Вале делать уроки ходил: у неё, из местных, было хотя бы попросторнее и потеплей, чем в нашей каморке в ту зиму 43-го. А ей нужна была моя помощь по арифметике. И если честно, она мне нравилась.

Иногда я задерживался после наших занятий в театре, чтобы посмотреть, как репетирует театральная группа старшеклассников. У них был целый репертуар, включавший и что-то про войну, и классику. В той группе занималась и подруга Раи и Клары Вера Трощенко. Она играла обычно главные роли и, пожалуй, по праву со временем стала актрисой.

 Удивительно, но в такое тяжёлое время голодные и измученные дяди и тёти умилялись выступлениями детей с любым репертуаром, и отнюдь не всегда в них была политика. Пример – наш «мюзикл». Очевидно, разрядка порой была необходима всем, и это в то время понимали.

 Часто нас угощали из последнего, что у них было. Особенно в госпиталях. Возможно, потому, что раненых и кормили по армейским нормам, и их детей рядом не было, а у фабричных работниц дома были свои, и тоже, как мы, полуголодные. Но если бы нас не угощали вообще, я бы всё равно выступал, потому что мы приносили пользу, важную людям. Мы приближали победу - говорили нам взрослые.

                                19.     ТЯЖЁЛАЯ ЗИМА 1943 ГОДА

Осень 1942 года была снова тревожной: если в конце 41-го решалась судьба Москвы, и в ноябре начался разгром немцев, то осенью 42-го под Сталинградом решалась судьба всего европейского юга Союза, шла битва за Волгу и за бакинскую нефть. И снова решающим оказался месяц ноябрь, когда под Сталинградом окружили сразу 22 дивизии немцев. Вслед за этим фашисты буквально бежали с Северного Кавказа. В январе 43-го наконец была прорвана блокада Ленинграда. Эти победы для нас были как волшебный бальзам. Сейчас мне даже трудно понять, как нам удавалось свести концы с концами. На то, что мы получали по карточкам, прожить было совершенно невозможно: их «отоваривали» лишь частично и с заменой одного на другое. Спасало только припасённое с лета, собранное с огородов и «на природе». У нас своего погреба не было, и все наши припасы хранились частью у хозяев, частью у Абросимовых, Красных. Сумочками приносили запасец на неделю.

Ещё трудней стало учиться. Не хватало учебников: один на нескольких. В городе вообще не было бумаги. Даже местная газета выходила на забелённых старых номерах, и мы так и писали, между строк этих жёстких листочков. Не до почерка было, и я всё чаще писал правой, а к концу 3-го класса уже писал только правой, отрабатывая, по совету Раи, не так почерк, как скорость записи. Нам в школе вообще перестали давать даже тот 50-граммовый кусочек суррогатного хлеба из отрубей, который ещё был  осенью.

Минусинск. Одно из училищ.

На нашу учительницу больно было смотреть: ещё год назад молодая красивая женщина, сейчас, после перенесённых тяжёлых болезней, своих и детей, Нина Николаевна выглядела лет на двадцать старше. Тетради, точнее - сшитые листочки из той бумаги, у кого какая была, ей приходилось проверять дома. Связку тетрадей учительнице приносили домой, по её просьбе, ребята, в том числе и я: она жила неподалеку. Это потому, что Нина Николаевна из школы забегала на рынок, а потом – в детсад за своими детьми. И трудно было носить, и боялась растерять.

Как-то я принёс после школы стопку тетрадей по русскому языку с диктантом домой, с тем, чтобы, получив обед в столовой, сделав уроки и поев, отнести их Нине Николаевне. Быстро управившись с уроками и ожидая Раю с обедом, я открыл стопку, стал читать диктант в тетрадях ребят и механически карандашиком слегка подчёркивал ошибки. Не придав значения, я так, с пометками, и отнёс тетради учительнице. Через день Нина Николаевна собрала домашние работы по арифметике и попросила принести ей к вечеру.

- Ты просмотри их дома, только ребятам не говори, - как бы между прочим сказала она.

Хорошо, что я про диктант ребятам не сказал, а ведь мог вполне, не задумываясь.

Я дома просмотрел, не зачёркивая ничего, а только чуть пометив. Когда пришла Рая, я поделился с нею заданием учительницы и сказал, что Нина Николаевна велела никому не говорить. Обычно решительная сестра на сей раз задумалась.

- Наверное, ей сейчас очень тяжело. А, может, Нина Николаевна решила, что раз тебе интересно, поработай в своё удовольствие. Давай посмотрим, что дальше будет. Если разобраться, вреда твоим ребятам от этого нет. Но не проболтайся, а то поймут неправильно – схлопочешь «тёмную». Это значит – накроют чем-нибудь и изобьют. Возможно, так бы и произошло, но ещё через недельку Нина Николаевна сказала:

- Ну, у тебя знаний и впрямь на год вперёд, а может и больше. Но помечать мне больше не надо. Понял почему? – Я не понял, но возражать не стал. Действительно, рано или поздно могло кончиться непредсказуемо, и для Нины Николаевны тоже. Умная она была. Вот так, как с тетрадями, она всё время на уроках отклонялась на что-то необычное. Например, проходим таблицу умножения. Вдруг спросит кого-нибудь из «продвинутых»:

- Петров, а ты знаешь, что такое корень? А ты? – Наконец, найдётся, кто ответит:

- Это когда, например, восемь умножить на восемь, а потом снова разделить.

- Близко. Но туманно. Вернёмся, - скажет Нина Николаевна, напишет на доске корень из 64 и продолжит по теме. Мне лично такие разрядки нравились. Наверное, для ушедших вперёд она это и устраивала, чтобы не было скучно. Мы с моим соседом Маратом Алиным, действительно, иногда скучали и начинали играть в «морской бой» или в «крестики-нолики». Не знаю, почему нас Нина Николаевна посадила вместе: обычно «передовиков» прикрепляли к отстающим. Наверное, это для того, чтобы у Марата было меньше конфликтов с ребятами: он был заносчив и, хотя и давал «сдирать» (попробовал бы не дать!), но при этом «строил из себя». Обиженные и униженные нет-нет, да обзовут его «жидёнком». Я за него не заступался, во-первых, из-за того, что был «малолеткой» и «хиляком», но главное - сам не любил эти его черты характера и не раз советовал ему не «говниться». В конце концов, внимательная учительница, подметив наши частые переговоры с Валей, с которой мы делали вместе уроки, решила и впрямь «прикрепить» меня и поменяла местами меня с её соседкой, боевой девчонкой. С нею Марат, как ни странно, ужился, и заносчивость его исчезла, а новая соседка вступалась за него, так что теперь слово «жид» исчезло из лексикона класса.

Я учительницу вспоминаю –

Вижу пред собою, как сейчас.

Нина Николаевна, я знаю,

Как учить вам трудно было нас.

В классе – холод. Голодно. Нас много,

Слишком много было. Вы – одна.

Жили тесно, скромненько и строго –

Командира верная жена.

Маленькие дети. Может статься,

Так и не вернулся муж с войны…

Трудно было вам в эвакуации,

Женщины воюющей страны.

Да, нашим мамам было очень трудно. Особенно тем, у кого погибли мужья или пропали без вести. Никакие льготы для семей «павших смертью храбрых» не могли заменить мужей и отцов. Да и льготы были до обидного мизерными, как и все пайки того времени. Теперь, когда я приходил, по просьбе тёти Лары, помочь Лёне, с этой осени первокласснику, тёте Ларе уже нечем было меня угостить. Сам Лёня, под влиянием  многих из нашей компашки, не проявлял желания учиться и, несмотря на наказы занятой на работе мамы, и домашние уроки делал «шаляй-валяй», а то и не делал вообще. Пришлось взять его «на прицеп», и всё же он постепенно втянулся и выправился с учёбой. Что мне в нём нравилось – в Лёне, ещё от отца, было и осталось на всю жизнь «чувство локтя». Он очень внимателен был к младшему Руфке: сам не поест, но его покормит. И хотя я с моими уроками был, как назойливая муха, - уж если я приходил, он оставлял компашку или просил меня подождать, пока доиграет, и мы шли в их такую же, как у нас, холодную комнатушку.

Вспоминая ту тяжёлую зиму, удивляюсь, какой у меня, всё время голодного мальчишки, был плотный распорядок только обязательных дел. После школы – получить в столовой для семей военнослужащих скудный «обед» из баланды и каши. Сделать уроки, с Валей или самому. Пообедать вместе с Раей, если она не задерживалась, или кое-как самому. Пойти к Лёне, заодно и самому чуть проветриться, и проверить, как там «мелюзга» - братья, и Лёне помочь. Сходить за очередной порцией из наших запасов  от огорода в одном из погребов, где их «приютили». В дни репетиций в школе или театре или выступлений – успеть и туда. Порой нас подключали к помощи семьям фронтовиков, которой занимались тимуровцы – ребята постарше.

Когда бывал в театре, иногда после репетиции заходил к Одиным – что-нибудь передать от мамы или взять по её просьбе. Жили они буквально рядом с театром, позади него, в полуподвальной комнатушке, в которую можно было попасть, только пройдя через комнату женщины с ребёнком, тоже из эвакуированных. Но у Одиных я редко кого-нибудь заставал: дядя Моисей и тётя Рахиль работали допоздна, активная Клара редко занималась дома, как и наша Рая. Часто они засиживались в читальном зале библиотеки. Если Рая училась «выше среднего», но отличницей не была, то Клара была круглой отличницей.

                               20.      СТАРШАЯ СЕСТРА РАЯ

Не сказал бы, что моя старшая сестра Рая была воспитанницей комсомола в смысле идеологическом, скорей наоборот. Но, пожалуй, решительность и некоторую бескомпромиссную жёсткость она усвоила в духе, присущем советской молодёжи 1930-х годов, да и 40-х тоже. Приведу такой случай из нашей «семейной практики». Мы только переселились с Ачинской в каморку на улице Шевченко. В мои обязанности входило, придя домой из школы, взять кастрюльку и пойти в столовую для семей военнослужащих - получить и принести домой «обед» на троих: баланду, в которой плавало несколько лапшинок и несколько маленьких жёлтых кружочков, имитировавших «жирность» водицы.

Отстояв небольшую очередь, я принёс в сетчатой «авоське» кастрюльку и поставил на стол. Сев на табуретку, открыл крышку и мечтательно вдыхал носом дух какой ни на есть пищи, исходивший от баланды, в ожидании старшей сестры, чтобы, как было принято, вместе приступить к «трапезе», состоявшей из этой треклятой баланды и какой-нибудь каши. Было уже, по сибирским меркам, тепло, и дверь за моей спиной была приоткрыта. Я не слыхал, как подошла сзади Рая. Хорошо, что я убрал руки со стола, собираясь встать и раздеться. Встать я не успел: от сильного удара в правое ухо я полетел влево, на топчан Раи, больно ударившись сразу в нескольких точках моего детского худого, ослабленного голодом тела. Оказалось, Рае почудилось, что я сижу – вылавливаю лапшинки из общественного первого блюда. Убеждённость в неоспоримости и решительность в действиях – разве не знакомые признаки? Ошибка, правда, была признана, но извинения не последовало, скорей всего, из апломба, которого тоже хватало.

Сёстры Рая и Клара

Через много лет, когда Раиса Марковна,  врач-терапевт, работала в больнице в центре Москвы, а брат, то есть я, лежал в её отделении с бронхиальной астмой,  был такой случай. В широком коридоре отделения больные часов в десять вечера играли в домино. Доктор Раиса Марковна, дежурившая в этот вечер, проходя мимо, предложила игрокам прекратить игру и готовиться ко сну. Относительно молодая, симпатичная врач – кто бы мог подумать? Игроки продолжили игру. Проходя назад, доктор вновь, более решительно попросила заканчивать. Последовали уверения в шутливой форме. Проходя в третий раз, доктор решительным жестом смахнула плоды умственного труда игроков на пол. Я (никто из больных не знал о наших родственных отношениях) обомлел и приготовился к худшему, но обиженные только переглянулись, кто-то многозначительно сказал: « - Ого!» - и разошлись по палатам. Между прочим, в больнице у сестры я оказался по настоянию мамы, когда запустил астму вконец: ни я не любил обращаться к медицине, ни Рая не любила устраивать «по блату», тем более родственников.

Эти случаи я привёл для характеристики жёсткости характера сестры, приобретённой благодаря «совковому» воспитанию предвоенных и военных лет. Но были и другие случаи, характеризовавшие мою сестру совсем с противоположной стороны, когда ещё молодой участковый терапевт Раиса Марковна потихоньку утирала - сам видел -  слёзы, если у неё умирали больные.

Ну а теперь вернусь в 1943-й военный год.

Сорок третий год был переломным:

Разрубил блокаду Ленинград;

Вслед за Курской битвой фронт огромный

Покатился медленно назад.

Путь ещё был долгим, очень длинным.

Враг ещё был в ярости силён,

И до логова его, Берлина,

Не один зарыли миллион.

Но, не тратя ни одной минуты,

Двинулись тылы вслед за войной:

Фабрики, заводы, институты

Возвращались поскорей домой.

В  сорок третьем мне исполнилось только десять, я не видел, как совершали подвиги люди в настоящёй боевой обстановке. Хотя своё мнение имею: по моим понятиям, сложившимся при общении с фронтовиками и по их рассказам, совершали подвиги не только и не столько те, кто погибал, но и те, кто не терял присутствия духа в отчаянной ситуации и с честью выходил победителем.

Но и в военном тылу не раз соприкасался с делами людей и при  этом их мужеством – такими, что их вполне можно было бы сопоставить с фронтовыми подвигами. Разница лишь в том, что не перед лицом смерти. Уверен, что подвигом или близким к нему термином справедливо было бы охарактеризовать поступки Раи в 1943-44 годах, о которых сейчас пойдёт речь. Заранее оговорюсь: таких, как она, было немало – что ж, значит, подвиг был массовым.

Лето 1943-го тяжёлого военного года. Рая сдаёт экзамены на аттестат зрелости. Оставался, кажется, один экзамен, - и сестра заболевает тифом в самой тяжёлой форме, с высочайшей температурой и потерей сознания. В диагнозе врачи не уверены: есть подозрение, что у больной, упрощенно выражаясь, – менингит от энцефалита. Имея с медициной соприкосновение только в роли нерадивого пациента, возможно, я что-то и путаю, однако хорошо помню: врачи решают, что необходима трепанация черепа. Но больная на операционном столе в беспамятстве конвульсирует так, что операцию на день откладывают. А вечером Рае становится лучше, она приходит в себя, кризис прошёл, температура падает.

Худая, ослабевшая, с ёжиком на остриженной наголо голове, вышла из больницы Рая. А время не ждёт: если поступать в институт, то надо в ближайшие дни.  Аттестат ей выдали: экзамен, который не успела сдать, зачли по годовой оценке. Всем не верилось, что можно вообще в таком состоянии ехать, тем более без денег, в голод и неизвестность. Да и ещё приехать и сдать вступительные экзамены.

Теперь, наверное, понятно, почему я привёл выше примеры жёсткой требовательности в характере сестры: далеко не каждая девушка, даже без проблем в смысле здоровья, внешнего вида,  денег и возможности получения помощи от родных, решилась бы в такое смутное время совершить вояж в неизвестность. К тому же Рая ставила цель поступить не в любой институт, а в медицинский, но в Москву требовался пропуск. Поэтому Рая решила поступить в институт, эвакуированный из Москвы: их уже стали возвращать в столицу. И тогда можно было бы добиться разрешения на наше возвращение в Москву. Да, вот так, с ёжиком волос, полуголодная и полубольная, в единственной паре старых туфель, сестра и уехала в Новосибирск.. Из этого города домой, в Москву, должен был возвращаться Институт пищевой промышленности, и по сей день размещающийся в Москве на Волоколамском шоссе. Рая в него и поступила ещё и с дальним прицелом: перейти со временем в медицинский.

Можно только гадать, как ей удалось выжить на стипендию 250 рублей, когда, например, у нас в Минусинске в 1943 году каравай хлеба на рынке стоил сотню. В магазинах цена на продукты оставалась контролируемой, но только по карточкам, и нормы были голодными, и «отоваривали» далеко не всё положенное. Возможно, «пищевики» как-то «подкармливали» свой институт. Возможно, как-то оплачивали работы, к которым, в помощь фронту, всю молодёжь - и старшеклассников, и студентов - привлекали в войну практически в обязательном порядке. Как сестра рассчитывала, так и получилось: институт, как тогда говорили, «реэвакуировали», и осенью 1943 года Рая уже оказалась в нашей родной перовской квартире.

Молодости – море по колено.

Юность не пугает слово «риск».

Без гроша, в тяжёлый год военный

Ехала сестра в Новосибирск,

В институт. От голода мутило,

Но она сдала – и поступила!

И студенткой полноправной стала.

И на «стёпку» в двести пятьдесят

С карточки продукты выкупала,

Голодала, но не помышляла -

Бросить всё и отступить назад.

В эти годы, трудные, лихие,

Не всегда имея хлеб и кров, -

До чего же сильные вы были

И упорны, люди молодые

Боевых сороковых годов.

Итак, Рая – в Перове! Наш дом – в целости-сохранности, только доски на фасаде рассохлись, зелёная краска облупилась. Но главное – не разрушен, не сгорел! С нарастающим нетерпением Рая  снимает крюк калитки, открывает её, бежит по дорожке к двери. Стучит.

Дома – соседская дочь Люся. Жаркие объятия. Сам дядя Фридель Хаит на фронте, тётя Феня – на работе. Всё та же общая кухонька – проходная, из неё – две двери в наши и Хаитов комнатушки: у нас три и у них – две с терраской. Рая открывает ключом, который ей дала мама, замок нашей двери. Она знает, что в наше отсутствие комнатки успели не раз обворовать, проникая через окно, сейчас забитое фанерой. Так и есть: почти ничего, кроме мебели, не осталось. А ведь Рая приехала с тощей котомкой.

В доме – холод, Обои отсырели и во многих местах отклеились. Пыль и паутина. С собой – ни денег, ни еды. Идёт в сарай, общий с Хаитами. На нашей половине, всегда набитой дровами, находит лишь невысокую поленницу. Растапливает «голландку»., которая между двумя комнатками пристройки площадью восемь и семь метров. «Большую», 10-метровую, заднюю комнату решает, из экономии, закрыть и пока не отапливать.

Кто знает, как бы выжила сестра в ту голодную и холодную зиму, если бы не помощь соседей. На первое время её снабдила едой, дровами, даже кое-чем из вещей соседка Женя Волович-Кристаль, так и не уехавшая в эвакуацию и продолжавшая работать в железнодорожной больнице. У неё муж погиб, и остались два сына, Миша и Алик, как раз в возрасте Лёни и Руфы. Это она, тётя Женя, помогла нам с отъездом в эвакуацию, отдав нам билеты, которые были положены ей с детьми, как работнику железнодорожного ведомства. С Мишей Воловичем меня со временем свяжет многолетняя дружба и совместная работа.

Несколько ночей Рая провела у тёти Жени, пока не привела в порядок и не отогрела немного комнаты, пока не оформила документы и не получила карточки и ордера на дрова и уголь. Но всё это надо было выкупить, привезти. Тётя Женя одолжила Рае деньги и договорилась в больнице с шофёром – привезти уголь и дрова, но их хватило как раз до нашего приезда. В Москве в валенках не походишь, и сестра ездила в институт в туфлях отца и в телогрейке, сшитой мамой в Минусинске. Можно себе представить, как бы выглядела девушка в наше время в столичном ВУЗе в телогрейке цвета хаки военного покроя и в мужских туфлях. Но в ту суровую зиму 1943 - 44-го это было привычнее, чем сейчас в Москве норковая шубка.

Несмотря на все свои трудности и проблемы, Рая нашла возможность одним из первых дел выхлопотать маме и мне разрешение на возвращение в Москву.

                                            21.        ВОЗВРАЩЕНИЕ

Всё-таки какая она молодец – моя старшая сестрёнка. Впрочем, какая же «сестрёнка», когда уже взрослая: студентка! Надо же – так быстро выхлопотала нам с мамой пропуск на возвращение в Москву. Там, говорят, дикие очереди, и не каждому удаётся получить, тем более - женщине с ребёнком, лишнему балласту для столицы. Наверное, учли, что мы всё-таки – москвичи, и жилплощадь есть, предоставлять не надо.

- Ну и дочка у тебя, далеко пойдёт! – сказала маме тётя Лара. Я не понял, куда Рая ещё должна пойти, но по тону догадался, что это хорошо.

Как только мы получили от Раи пропуск в Москву, мама, уже знавшая о её хлопотах и подготовившая заранее всё, что можно, позаботилась о железнодорожных билетах. Предстоял путь сначала километров тридцать по тракту до Абакана, оттуда поездом до Красноярска, там пересадка и - до Москвы. Но прежде мама уволилась с работы. Мы написали отцу последнее письмо из Минусинска и попросили ответить в Москву. Но он уже и так переписывался с Раей.

Нина Николаевна досрочно оформила мне табель на вторую четверть четвёртого класса и на прощанье сказала, что хотя пока я «круглый» отличник, но намного сбавил обороты, и если так будет, то это – последний мой отличный табель. Она ошиблась всего на год: начиная с пятого класса я постепенно съехал из «круглых».

Мы тепло попрощались со всеми. Мама пообещала Одиным, как только приедем, заняться пропуском в Москву для них. Тётя Лара подумывала вернуться в свой родной украинский Житомир, откуда её, молоденькую девушку, в своё время увёз бравый выпускник военного училища Меер Рынский. Но пока на Украине ещё продолжались бои. Мама тепло поблагодарила Абросимовых и последних хозяев, приютивших нас (к сожалению, ни имён, ни фамилию не помню). Белла с Леоном пришли попрощаться и принесли нам на дорогу консервы - американскую тушёнку и лярд, которые получали бывшие граждане Польши. Роза тоже пришла с мамой, но после занятий с Валей она мне уже не казалась столь интересной. Я попрощался с классом, кружками в школе и театре, с компашкой ребят Ачинской улицы.

С Валей на прощанье мы робко поцеловались, я впервые ощутил и запомнил на всю жизнь два ещё маленьких мягких шарика, чуть прижавшихся к моей груди, и страшно пожалел, что всё это не произошло раньше. Сколько раз мне – и, наверное, каждому – приходится, мысленно возвращаясь к прошлому, сожалеть о чём-то несостоявшемся.

 Дядя Моисей попросил на работе машину, проводил нас до Абакана и посадил в поезд. До Красноярска доехали без приключений, но здесь просидели на вокзале больше суток, пока маме удалось закомпостировать билеты до Москвы в общий вагон. И опять, как и из Москвы, мы возвращались в переполненном вагоне, на треть из пассажиров – безбилетников. Только на сей раз все спешили вернуться домой, многие – и без пропусков, в только недавно освобождённые города и сёла, пусть разрушенные, сожжённые, но свои.

Но отличием было и то, что на обратном пути в вагоне было куда больше воровства и разного рода хулиганства: за войну расплодилось много людей бездомных, среди них и спившихся инвалидов. На них я не мог смотреть без боли, вспоминая наши выступления в госпиталях и доброту искалеченных войной людей к нам, детям. Мама особенно переживала, глядя на беспризорных подростков и детей, для которых вокзалы и поезда стали их домом.

Запомнилась очень мелодичная, берущая за душу песня ещё совсем молоденького слепого, в застиранной, но аккуратной солдатской форме, просившего милостыню в поезде:

Не для меня соловьи поют

Ночами в роще золотистой,

И дева с чёрными очами –

Она живёт не для меня.

Не для меня цветы цветут:

Распустит роза цвет душистый,

Сорвёшь цветок, а он завянет,

Как вянет молодость моя…

       За прошедшие затем годы я много раз слышал разные вариации этой, думается народной, песни, но в памяти только слова, мелодия и образ того слепого, скорей всего – бывшего солдатика.

Москва. Перово. Усадьба "Кусково"

Поговорка «свет не без добрых людей» оправдалась и на обратном пути: в нашем общем «отсеке» оказалась женщина с мальчиком постарше меня, ехавшие тоже до Москвы. Мама договорилась с попутчицей, и они спали все ночи и даже выходили на станциях по очереди, и благодаря этому содружеству нам удалось уберечь свои нехитрые вещицы. В вагоне всё время появлялись шулеры: картёжники, фокусники. Кто понаивнее собирались вокруг них, а в это время сообщники аферистов обчищали карманы столпившихся и их оставленные без присмотра вещи, иногда и запугивая свидетелей.

На сей раз мы добрались до Москвы за неделю с небольшим. Москва была вся и заснеженная, и «позеленевшая»: раскрашенные для маскировки зелёные и серые не только машины, но и трамваи, поезда, автобусы. Налётов уже не было, но пока было не до перекраски. Военные теперь щеголяли в погонах, им это было к лицу. В нашем Перове провалы пустых дворов зияли на местах домов, сгоревших от зажигалок. Остатки сгоревших деревянных домов употребили на дрова, их кирпичные цоколи горбатились под снежными шубами над уровнем дворов.

Вконец истощённая, полубольная старшая сестра, наверное, предприняла отчаянные усилия, чтобы встретить нас как можно достойнее, и хотя по понятным причинам это ей не очень удалось, мама прослезилась, войдя в дом и увидев чистую скатерть на столе, салфетки на полках дивана, семь отмытых слоников и чистое зеркало. Хотя в окне был ещё картон вместо стекла, но остальные окна вымыты изнутри, как только можно в зимнее время. И, главное, тепло. Был и обед: постный борщ и картошка-пюре с жареным луком – моё любимое блюдо, за неимением других. Впрочем, и сейчас люблю, в память о войне. Но главное наше «спасибо» Рае было за то, что мы – дома! Благодаря её подвигу.